Неточные совпадения
Ляпкин-Тяпкин,
судья, человек, прочитавший пять или шесть книг, и потому несколько вольнодумен. Охотник большой на догадки, и потому каждому
слову своему дает вес. Представляющий его должен всегда сохранять в лице своем значительную мину. Говорит басом с продолговатой растяжкой, хрипом и сапом — как старинные часы, которые прежде шипят, а потом уже бьют.
Коробкин (продолжает).«
Судья Ляпкин-Тяпкин в сильнейшей степени моветон…» (Останавливается).Должно быть, французское
слово.
«Да, вот он перестал теперь притворяться, и видна вся его холодная ненависть ко мне», — подумала она, не слушая его
слов, но с ужасом вглядываясь в того холодного и жестокого
судью, который, дразня ее, смотрел из его глаз.
Молча, до своих последних
слов, посланных вдогонку Меннерсу, Лонгрен стоял; стоял неподвижно, строго и тихо, как
судья, выказав глубокое презрение к Меннерсу — большее, чем ненависть, было в его молчании, и это все чувствовали.
— Напрасно ж она стыдится. Во-первых, тебе известен мой образ мыслей (Аркадию очень было приятно произнести эти
слова), а во-вторых — захочу ли я хоть на волос стеснять твою жизнь, твои привычки? Притом, я уверен, ты не мог сделать дурной выбор; если ты позволил ей жить с тобой под одною кровлей, стало быть она это заслуживает: во всяком случае, сын отцу не
судья, и в особенности я, и в особенности такому отцу, который, как ты, никогда и ни в чем не стеснял моей свободы.
Кухарка с самого начала объявила суду, что хочет штраф деньгами, «а то барыню как посадят, кому ж я готовить-то буду?» На вопросы
судьи Татьяна Павловна отвечала с великим высокомерием, не удостоивая даже оправдываться; напротив, заключила
словами: «Прибила и еще прибью», за что немедленно была оштрафована за дерзкие ответы суду тремя рублями.
Такое представление у туземцев о начальствующих лицах вполне естественно. В
словах Дерсу мы узнаем китайских чиновников, которые главным образом несут обязанности
судей, милуют и наказывают по своему усмотрению. Дерсу, быть может, сам и не видел их, но, вероятно, много слышал от тех гольдов, которые бывали в Сан-Сине.
Судьи, надеявшиеся на его благодарность, не удостоились получить от него ни единого приветливого
слова. Он в тот же день отправился в Покровское. Дубровский между тем лежал в постеле; уездный лекарь, по счастию не совершенный невежда, успел пустить ему кровь, приставить пиявки и шпанские мухи. К вечеру ему стало легче, больной пришел в память. На другой день повезли его в Кистеневку, почти уже ему не принадлежащую.
Вслед за июньскими баррикадами пали и типографские станки. Испуганные публицисты приумолкли. Один старец Ламенне приподнялся мрачной тенью
судьи, проклял — герцога Альбу Июньских дней — Каваньяка и его товарищей и мрачно сказал народу: «А ты молчи, ты слишком беден, чтоб иметь право на
слово!»
Во время рассказа
судья — что ваши петербургские актеры! — все становится серьезнее, глаза эдакие сделает страшные и ни
слова.
Но он собой ужасно доволен остался; вспомните, говорит, нелицеприятные господа
судьи, что печальный старец, без ног, живущий честным трудом, лишается последнего куска хлеба; вспомните мудрые
слова законодателя: «Да царствует милость в судах».
Бог им
судья, ваше превосходительство! конечно, маленького человека обидеть ничего не значит, однако я завсегда, можно сказать, и денно и нощно,
словом, всем сердцем…
Но ничего подобного не было — казалось, что подсудимые невидимо далеко от
судей, а
судьи — лишние для них. Утомленная, мать потеряла интерес к суду и, не слушая
слов, обиженно думала: «Разве так судят?»
В зале зарождалось оживление, сверкал боевой задор, адвокат раздражал острыми
словами старую кожу
судей.
Судьи как будто сдвинулись плотнее, надулись и распухли, чтобы отражать колкие и резкие щелчки
слов.
— Я говорю:
судьи — дети! — повторила она, вздыхая. Тогда он заговорил о чем-то быстро и сердито, но
слова его вились вокруг, не задевая мать.
Букин угрюмо опустился на скамью. Было огромное, важное в его темных
словах, было что-то грустно укоряющее и наивное. Это почувствовалось всеми, и даже
судьи прислушивались, как будто ожидая, не раздастся ли эхо, более ясное, чем эти
слова. И на скамьях для публики все замерло, только тихий плач колебался в воздухе. Потом прокурор, пожав плечами, усмехнулся, предводитель дворянства гулко кашлянул, и снова постепенно родились шепоты, возбужденно извиваясь по залу.
Она смотрела на
судей — им, несомненно, было скучно слушать эту речь. Неживые, желтые и серые лица ничего не выражали.
Слова прокурора разливали в воздухе незаметный глазу туман, он все рос и сгущался вокруг
судей, плотнее окутывая их облаком равнодушия и утомленного ожидания. Старший
судья не двигался, засох в своей прямой позе, серые пятнышки за стеклами его очков порою исчезали, расплываясь по лицу.
Поведение Андрея явно изменило
судей, его
слова как бы стерли с них что-то, на серых лицах явились пятна, в глазах горели холодные, зеленые искры. Речь Павла раздражила их, но сдерживала раздражение своей силой, невольно внушавшей уважение, хохол сорвал эту сдержанность и легко обнажил то, что было под нею. Они перешептывались со странными ужимками и стали двигаться слишком быстро для себя.
Глядя на эти группы, невольно подумаешь, отчего бы им не сойтись в этой деревянной на валу беседке и не затеять тут же танцев, — кстати же через город проезжает жид с цимбалами, — и этого, я уверен, очень хочется сыну
судьи, семиклассному гимназисту, и пятнадцатилетней дочери непременного члена, которые две недели без памяти влюблены друг в друга и не имеют возможности сказать двух
слов между собою.
— Не оставьте уж доброе
слово замолвить… — проговорил с улыбкою
судья.
— Вчера к мужу сам
судья привозил все дело; они рассматривали его и находят, что Аггей Никитич почти оправдал Василия Иваныча, — продолжала уже с таинственностью откупщица, и
слова ее отчасти были справедливы, ибо Аггей Никитич, весь поглощенный совершенно иным интересом, предоставил конец следствия вести секретарю, который, заранее, конечно, подмазанный, собирал только то, что требовалось не к обвинению, а для оправдания подсудимого.
— Нынче об нас,
судьях, только и
слов, что мы основы трясем, — соболезнует"несменяемый"из-под Пошехонья, — каждый день, с утра до вечера, только и делаешь, что прописываешь, только об одном и думаешь, как бы его, потрясателя-то, хорошенько присноровить, а по-ихнему выходит, что оттого у нас основы не держатся, что сами
судьи их трясут… Это мы-то трясем!
Вспомним пророческое
слово: «Аще кая земля оправдится перед богом, поставляет им царя и
судью праведна и всякое подает благодеяние; аще же которая земля прегрешит пред богом, и поставляет царя и
судей не праведна, и наводит на тое землю вся злая!» Останься у нас, сын мой; поживи с нами.
Отец Захария, вынужден будучи так этого дерзкого ответа не бросить, начал разъяснять ученикам, что мы, по несовершенству ума нашего, всему сему весьма плохие
судьи, и подкрепил свои
слова указанием, что если бы мы во грехах наших вечны были, то и грех был бы вечен, все порочное и злое было бы вечно, а для большего вразумления прибавил пример, что и кровожадный тигр и свирепая акула были бы вечны, и достаточно сим всех убедил.
Совершенно понятно, что среди однотонной рабочей жизни город Дэбльтоун жадно поглотил известие, что с последним поездом прибыл человек, который не сказал никому ни
слова, который вздрагивал от прикосновения, который, наконец, возбудил сильные подозрения в
судье Дикинсоне, самом эксцентричном, но и самом уважаемом человеке Дэбльтоуна.
— Your nation (ваша национальность)? — И, не получая ответа,
судья посмотрел на публику. — Нет ли здесь кого-нибудь, знающего хоть несколько
слов по-русски? Миссис Брайс! Кажется, ваш отец был родом из России?..
Но глаза женщины уже потухли. Она помнила только
слова песни, но и в ней не понимала ни
слова. Потом поклонилась
судье, сказала что-то по-английски и отошла…
Затем все стихло,
судья Дикинсон сказал несколько
слов, указывая то на Матвея, то на Нилова, а затем последний стал долго и свободно рассказывать что-то, по временам показывая места на большой карте.
Точно так же
судьи, присудившие неправильно лес помещику, потому только и сделали то, что сделали, что они представляются себе не просто людьми, такими же, как и все другие, и потому обязанными во всех делах руководиться только тем, что они считают правдой, а под опьянением власти представляются себе блюстителями правосудия, которые не могут ошибаться, и под влиянием же опьянения подобострастия представляются себе людьми, обязанными исполнять написанные в известной книге
слова, называемые законом.
Такое постоянное неестественное и странное состояние людей в государственной жизни выражается
словами обыкновенно так: «Как человек, я жалею его, но как сторож,
судья, генерал, губернатор, царь, солдат я должен убить или истязать его», точно как будто может быть какое-нибудь данное или признанное людьми положение, которое могло бы упразднить обязанности, налагаемые на каждого из нас положением человека.
Судья первой инстанции неправильно (я говорю — неправильно со
слов прокурора и губернатора, людей, которые должны знать дело) решил дело в пользу помещика.
Наконец он кое-как добрался до
судей и взял альбом из Веригиных рук. Музыка заиграла туш. Но звуки музыки покрылись бесчинным шумом. Посыпались ругательные
слова. Германца окружили, дергали его и кричали...
— Какой славный дом! — сказала Дэзи. — И он стоит совсем отдельно; сад, честное
слово, заслуживает внимания! Хороший человек этот
судья. — Таковы бывали ее заключения от предметов к людям.
В случае же неудачи думал он броситься в Русь, увлечь ее всю за собою, повсюду поставить новых
судей (ибо в нынешних, по его
словам, присмотрена им многая неправда) и возвести на престол государя великого князя.
— И я, братец, тоже больше не могу… — с прежним смирением заявил Зотушка, поднимаясь с места. — Вы думаете, братец, что стали богаты, так вас и лучше нет… Эх, братец, братец! Жили вы раньше, а не корили меня такими
словами. Ну, Господь вам
судья… Я и так уйду, сам… А только одно еще скажу вам, братец! Не губите вы себя и других через это самое золото!.. Поглядите-ка кругом-то: всех разогнали, ни одного старого знакомого не осталось. Теперь последних Пазухиных лишитесь.
Мы не любим, синьор, когда о наших делах пишут в газетах языком, в котором понятные
слова торчат редко, как зубы во рту старика, или когда
судьи, эти чужие нам люди, очень плохо понимающие жизнь, толкуют про нас таким тоном, точно мы дикари, а они — божьи ангелы, которым незнаком вкус вина и рыбы и которые не прикасаются к женщине!
В голове Ильи всё путалось. Он хотел бы о многом спросить этого бойкого человечка, сыпавшего
слова, как горох из лукошка, но в человечке было что-то неприятное и пугавшее Лунёва. В то же время неподвижная мысль о Петрухе-судье давила собою всё в нём. Она как бы железным кольцом обвилась вокруг его сердца, и всему остальному в сердце стало тесно…
Тем не менее мы не сразу пришли в уныние, а тоже попробовали: и в земские собрания ездили, стараясь, по возможности, сообщить полемико-политический оттенок вопросу о содержании лошадей для чинов земской полиции, и в качестве мировых
судей действовали, стараясь извлечь из кражи мотка ниток на фабрике какой-нибудь политический принцип. Все мы испробовали, но нигде не обрели"политики", а взамен того везде наткнулись на
слово: тоска! тоска! и тоска!
Я видел уже себя отданным под суд, я слышал уже неизбежный приговор
судей моих… в ушах моих раздавались ужасные
слова: «По сентенции военного суда, подпоручик Двинской, за самовольную отлучку от команды во время сражения с неприятелем…» Милосердый боже!..
— Рудин! — воскликнул он, — зачем ты мне это говоришь? Чем я заслужил это от тебя? Что я за
судья такой, и что бы я был за человек, если б, при виде твоих впалых щек и морщин,
слово: фраза — могло прийти в голову? Ты хочешь знать, что я думаю о тебе? Изволь! Я думаю: вот человек… с его способностями, чего бы не мог он достигнуть, какими земными выгодами не обладал бы теперь, если б захотел!.. а я его встречаю голодным, без пристанища…
Пётр сидел на стуле, крепко прижав затылок к стене; пропитанная яростным шумом улицы, стена вздрагивала; Пётр молчал, ожидая, что эта дрожь утрясёт хмельной хаос в голове его, изгонит страх. Он ничего не мог вспомнить из того, о чём говорил брат. И было очень обидно слышать, что брат говорит голосом
судьи,
словами старшего; было жутко ждать, что ещё скажет Алексей.
— Очень вам буду благодарен, любезный друг и благодетель. Теперь позвольте вам сказать еще одно
слово: я имею поручение, как от
судьи, так равно и от всех наших знакомых, так сказать, примирить вас с приятелем вашим, Иваном Никифоровичем.
Судья сидел, не говоря ни
слова; секретарь нюхал табак; канцелярские опрокинули разбитый черепок бутылки, употребляемый вместо чернильницы; и сам
судья в рассеянности разводил пальцем по столу чернильную лужу.
«Бог вам
судья, что вы не исполнили обещания. Боюсь отыскивать тому причины и заставляю себя думать, что вы не могли поступить иначе. Безнадежность увидеться с вами заставляет меня рисковать: письмо это посылаю с С… Н… Он добрый и благородный человек, в глубоком значении этого
слова. Чтобы не умереть от грусти, я должен с вами видеться. Если пройдет несколько дней и я не увижусь с вами, не ручаюсь, что со мной будет… Я не застрелюсь — нет! Я просто умру с печали… Прощайте, до свиданья».
«А
судьи кто?» и т. д. Тут уже завязывается другая борьба, важная и серьезная, целая битва. Здесь в нескольких
словах раздается, как в увертюре опер, главный мотив, намекается на истинный смысл и цель комедии. Оба, Фамусов и Чацкий, бросили друг другу перчатку...
— Учиться никогда не поздно… Вот это мне в вас и неприятно: вместо того, чтобы хладнокровно рассуждать о нашем деле, вы припутываете вашу личность и говорите потом дерзости! Я, конечно, вам извиняю, потому что вы человек энергический, с пылкими страстями и воображением, одним
словом — бог вам
судья — вы трагик, но, во всяком случае, не мешайте дела с бездельем.
Судья, подобно комику, уселся в углу и ни с кем не говорил ни
слова. Трагик и Фанечка скрылись. По окончании «Женитьбы» следовала, как переименовал Рагузов, драматическая фантазия «Братья-разбойники». Через полчаса из кабинета хозяина вышел Никон Семеныч в известном уже нам костюме, то есть в красных широких шальварах, перетянутый шелковым, изумрудного цвета, кушаком, в каком-то легоньком казакине, в ухарской шапочке, с усами, набеленный и нарумяненный.
Мировой
судья, помещавшийся по правую руку от хозяйки, отличался очень длинными ногами и необыкновенно коротким туловищем. Поэтому, когда он сидел, то над столом, подобно музейным бюстам, возвышались только его голова и половина груди, а концы его пышной раздвоенной бороды нередко окунались в соус. Пережевывая кусок зайца в сметанном соусе, он говорил с вескими паузами, как человек, привыкший к общему вниманию, и убедительно подчеркивал
слова движениями вилки, зажатой в кулак...
«Для вашего отца впервые я
Забыла стыд, — где у рабы защита?
Грозил он ссылкой, бог ему
судья!
Прошла неделя, — бедная забыта…
А всё любить другого ей нельзя.
Вчера меня обидными
словамиОн разбранил… Но что же перед вами?
Раба? игрушка!.. Точно: день, два, три
Мила, а там? — пожалуй, хоть умри!..»
Тут началися слезы, восклицанья,
Но Саша их оставил без вниманья.
Задыхаясь под тяжестью страшных
слов, которые он поднимал все выше и выше, чтобы бросить их оттуда на головы
судей, Иуда хрипло спросил...